| Шаг из клуба в городскую ночь. Грязную, черную, непроглядную городскую ночь, а в ушах еще звучат лошадиные ритмы пост-панка, обличающего всех кто вышел в эту минуту на улицы. Здесь лишь отсветы downtown в закрытых окнах, и вокруг мечтательная опустившаяся грязь жизнь, осадок, ложащийся на плечи и покрывающий волосы, пока ты идешь в этой смолистой жиже тьмы. Позади тебя из-за каждого угла выглядывают вслед лица, разглядывая тебя с ненавистью, жалостью или интересом, а из-под ног очередная растоптанная лужа с болью кричит "ты, сука, блядь", сходясь концентрическими кругами обратно в выбоину асфальта. А ночь поет – поет безразличным женским голосом, под аккомпанемент тишины, смыкающейся вокруг валом неслышимого звука, переплетающихся в плотные стены тумана переборами, тянущими жилы акустическими гитарами, заключившими сделку в своих аккордах с болезнями тысячелетия. Ночь поет, пролетая мимо закрытых и зашторенных окон, из-за которых к голосу темноты примешивается истерика умирающих душ, спрятанных в своих норах, режущих вены на белой простыне. Ночь поет в переулках и тупиках с последним хрипящим вздохом умирающей девушки и хриплым шепотом ее убийцы. Ночь издевательски легко поет по-французски, чтобы от прямоты существования становилось еще тошнотворней. Одинокий работающий фонарный столб уже достаточно, чтобы песня стала спокойней, чтобы в ней пробились нотки романтики, а ты остановился под фонарем, словно в круге защиты, посмотрел на мерцающие звезды над крышами чернеющий камней, вдохнул романтичный воздух ночи, с запашком смертельной хвори, и зашагал дальше, через податливую влажную атмосферу декаданса. Впереди еще черви поездов, одиноко выстукивающих слишком быстрый ритм колес среди беззвучно кричащей истерики городской души, выхваченной на ходу, и пролетающей мимо стекол вагона, оставив только царапины от ногтей на стекле. Уцепиться не за что: есть только один путь – вниз. У каждого из одиноких пассажиров в вагоне, у каждой бутылки дешевого самогона, лежащей рядом со спящим телом, равным мертвому телу. Выходя, в дверях ты видишь отражение бледного лица, лица позади тебя, предыдущего владельца твоей доли воздуха и отравленной печали, которой ты проживаешь этот поздний вечер. Он следует за тобой, разглядывая темнеющий неоновые башни вдалеке и осыпающиеся тленом двери чужих подъездов, но даже в стекле перед тобой, он не в состоянии разглядеть твое лицо. Он почти в отчаянии. Отчаяние почти во всех, кто-то его ощутил, а кто-то только собирается влиться в ряды обреченных и мертвых. И это последний час, за который ты можешь услышать эту грязную и мечтательную песню, этот безучастный женский голос французского бульвара и нервное напряжение ножа, который уже ждет тебя на лестнице собственного дома. Этот час последний для всех раздумий, ощущений и мечтаний посреди грязного. Умирающего, тонущего в своих выделениях и безвыходного бытия города, тоже мечтающего о неоновой вывеске над собой, на которой бы было написано "Счастлив", как на маске вяло тянущего ноги прохожего, курящего сигарету одним движением руки, безвольно падающей затем вниз, без сил на последующее. Никто не шепнет тебе на ухо "помоги", все промолчат, и тебе, наблюдающему, не придется излить душу на теплые руки, прося защиты и помощи, хотя бы потому что ты умрешь на лестнице за границей последнего часа. Все спокойно, все «
спокойны. Все улыбаются в конце.«
|
